В тот день и кашаса не могла приободрить меня: под утро, оглушенный, но не захмелевший, я написал прощальный сонет Ане Мерседес. Бывают такие страдания, что либо пускай себе пулю в лоб, либо пиши сонет. В стиле Камоэнса.

О премии имени Педро Аршанжо и о том, как сам он становится предметом конкурса на соискание оной благодаря заботам поэтов, рекламных агентов, молоденьких учительниц и Веселого Крокодила

– Нет, это уж слишком, помилуйте… – Профессор Калазанс, казалось, вот-вот выйдет из обычного для него состояния благодушия и взорвется. – Фернандо Пессоа [66] – это уж извините!

Они собрались в кабинете Гастона Симаса, главы баиянского отделения рекламного агентства «Допинг», чтобы определить тему конкурсного сочинения на соискание премии имени Педро Аршанжо. Впоследствии, когда прошли уже празднества в честь столетнего юбилея, когда разочарование и злость уступили место иронической улыбке, профессор говорил, что сам факт их встречи для обсуждения важнейшего культурного события года не где-нибудь, а в рекламном агентстве – знамение времени. А как он описывал собрания и заседания, если б вы слышали, – умора, да и только.

– Фернандо Пессоа – это тема возвышенная, а Педро Аршанжо был в известном смысле поэтом, – пояснил свою идею Алмир Иполито, поэтический эмигрант в рекламе, устремив на несговорчивого сержипанца свои томные, глубоко запавшие глаза. – Вы разве не читали в «Диарио да Манья» статью Апио Коррейи «Педро Аршанжо – поэт в науке»? Гениально!

– А что там такое? Что общего нашел этот ваш гениальный писака между Аршанжо и Пессоа? – Профессор не выносил эпитета «гениальный»: слишком часто он его слышал от дочери и ее подруг по любому поводу, особенно когда речь шла о кавалерах. – Нам известно, что Педро Аршанжо любил пропустить рюмочку-другую, так что же, прикажете теперь учредить премию фирмы «Сирии» или фирмы «Крокодил», а темой конкурсной работы объявить восхваление соответствующих марок водки?

– Это идея! – расхохотался Гастон Симас. – Если бы вы, профессор, сотрудничали с нами, вы стали бы светилом в рекламном деле. У вас великолепные идеи. Испанец из «Крокодила» наверняка заплатил бы за вашу мысль.

– Мало вам этого безобразия с рекламой «Кока-коко»? Педро Аршанжо на службе сбыта прохладительных напитков! И так уж дальше ехать некуда!

Дона Лусия, супруга главного секретаря комитета, утверждала, что муж ее выходит из себя не более двух раз в год. Но в тот год, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, в связи с празднованием столетнего юбилея Педро Аршанжо это случалось с ним по меньшей мере два раза в день; сталкиваясь с глупостью, он горячился, кричал. Только с глупостью? Были и подлости, да еще какие! Намалевать Педро Аршанжо на рекламном щите – это еще полбеды, хотя профессор и усматривал в этом профанацию. А вот некий очеркист, вдохновение и труд которого были щедро оплачены, взял да и приспособил работы Педро Аршанжо к восхвалению колониализма, исказив их, конечно, до неузнаваемости, – это уж подлость так подлость!

Профессор Калазанс с радостью послал бы эти дела ко всем чертям. Однако не в его обычае было отказываться от своих обещаний, и, кроме того, кто защитил бы тогда образ Педро Аршанжо, кто помешал бы низвести дело его жизни до простого собирания фольклора, выхолостить его труды, изъять все, что было в них жизненно важного, актуального и по сей день? Описание нравов и обычаев, изучение фольклора важно, спору нет, но гораздо важней дать отповедь расизму, провозгласить равенство рас.

Калазанс проникся симпатией к этому баиянскому мулату, который, не располагая ни капиталом, ни хорошим заработком, ни достаточным образованием, сумел преодолеть все препятствия, стал не просто самоучкой, а большим ученым, задумал и осуществил оригинальное глубокое исследование, исполненное благородства. Жизнь его будет служить для грядущих поколений примером целеустремленности и мужества, проявленных в самых неблагоприятных условиях. Во имя этой любви к Педро Аршанжо профессор продолжал выполнять возложенные на него функции, оставался на своем посту.

– Забавно получается, – доверительно поделился он с профессором Азеведо, своим коллегой и другом. – Столько шума, суеты, возни вокруг юбилея Аршанжо, а меж тем его образ и смысл его деятельности искажаются. Да, ему воздвигают памятник, но они чествуют не нашего Аршанжо, а другого, вот именно, другого, не похожего на себя и обедненного.

– Совершенно справедливо, – согласился профессор Азеведо. – Столько лет они ничего не знали ни о нем самом, ни о его трудах – полное забвение. Но вот появляется Левенсон, и им волей-неволей приходится обратить внимание на забытого Аршанжо. Его вытаскивают на свет божий, впихивают в сферу своих интересов, рядят в новые одежды, пытаются подтянуть повыше по социальной лестнице, чтобы сделать пригодным для использования. Но знаете, Калазанс, все это не так уж важно: труды Аршанжо в принципе не поддаются никакому искажению. А весь этот шум так или иначе приносит пользу, создает популярность нашему местре с Табуана.

– Я порой просто выхожу из себя, меня охватывает отчаяние!

– Ну, зачем же так… В подготовке юбилея участвуют не только мошенники, но и немало порядочных людей. Есть энтузиасты, искатели, которые исследуют труды Аршанжо, руководствуются ими в своих работах, обнаруживают новые вехи нашего развития. Вот книга профессора Рамоса – монументальное произведение, настоящий памятник Аршанжо. А ведь стимулом к ее созданию послужил наш запрещенный семинар.

Семинар этот, хоть его и извели на корню, все же дал плоды в виде книг и изысканий.

– Да, вы правы. Даже ради премий за изучение наследия Педро Аршанжо стоит ломать копья.

И вот выбор темы конкурсной работы на соискание премии имени Педро Аршанжо заставил профессора возмутиться, потерять самообладание:

– Фернандо Пессоа?! Ну нет, это слишком! Если уж нужна поэтическая тема, то следовало бы взять Кастро Алвеса: тот был бразильцем и аболиционистом.

Алмир Иполито чуть не переломился пополам, выражая жестами, гримасами, всей своей изящной и элегантной фигурой глубокое возмущение и горячий протест:

– О, ради бога, не надо таких сравнений! Коль речь идет о поэзии, при чем тут Кастро Алвес, жалкий рифмоплет, куда ему до моего Фернандо, величайшего португалоязычного поэта всех времен! А Кастро Алвес – женолюб, бабник – был ему омерзителен.

На этот раз профессор Калазанс совладал с собой, не произнес бранные слова, так и просившиеся на язык, заметив лишь:

– Вот как! Величайший? Бедный Камоэнс! Но даже будь он таким, для нашего конкурса это не тема.

– Известная выгода тут была бы, – заметил Голдман, сотрудник «Жорнал да Сидаде». – Можно было бы заставить раскошелиться португальских колонистов.

– Так что же, в конце концов, мы собираемся делать: чествовать Педро Аршанжо или вытягивать деньги из португальцев? У вас одни барыши на уме.

– Педро Аршанжо – это ключ… – сказал молчавший до той поры Арно, – ключ от сейфа.

– Профессор Калазанс прав, – вступился Гастон Симас. – Идея Иполито хороша, но давайте прибережем ее для мероприятия, непосредственно касающегося лузитанской колонии. Ну там какая-нибудь годовщина Кабрала или столетний юбилей Гаго Коутиньо [67] : «От Камоэнса до Фернандо Пессоа, от Кабрала до Гаго Коутиньо». Звучит, а? – Тут Гастон Симас слегка приосанился. – Но об этом потом. А сейчас надо решить с этой премией, прах ее побери. Нам давно пора объявить конкурс, нельзя больше терять ни минуты. Дорогой профессор, что вы конкретно предлагаете?

Вытащив из кармана пачку бумаг, Калазанс разложил их на столе и отыскал среди них положение о премии имени Педро Аршанжо, разработанное им совместно с доной Эделвейс Виейра из Центра фольклорных исследований. При виде вороха бумаг Арно Мело подумал: «У бедняги нет даже кожаного кейс-атташе «007», как он может работать? Набивает карманы пиджака разными записками – отсталый человек. Купите «007», профессор, сразу станете другим: сильным, решительным, предприимчивым, сможете выдвигать и развивать идеи, твердо проводить свою линию».